Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание

Мемуары Галины Козловской ─ это честный, вдумчивый и удивительно доброжелательный взгляд талантливой женщины на талантливых современников. Дом композитора Алексея Козловского и его супруги Галины всегда был открыт для друзей, и люди, которые составляли близкий круг их общения, являлись носителями истинной российской культуры. Глазами Галины Козловской мы сможем взглянуть на Бориса Пастернака, Марину Цветаеву, Дмитрия Шостаковича, Фаину Раневскую, Корнея Чуквоского, В. Сосинского, А. Мелик-Пашева и многих других.

Находясь в годы Великой Отечественной войны в ташкентской ссылке, Козловские познакомились с Анной Ахматовой, почтительное и теплое отношение к которой пронесли через всю жизнь. Воспоминания Галины Козловской ─ уникальное свидетельство жизни Ахматовой в эвакуации, позволяющее понять различные мотивы в творчестве великой поэтессы.

***

Цитата: «В Ташкент приехала Ахматова. <…> Поднимаясь по изношенным ступеням старого дома, я думала: неужели я сейчас увижу ту, что написала: “И дикой свежестью и силой / Мне счастье веяло в лицо”. Когда Женя постучала в дверь, на которой вокруг окошка для выдачи денег краской было выведено слово “Касса”, я подумала, что она ошиблась. Но из-за двери послышался голос, низкий и слегка глуховатый, голос Анны Андреевны Ахматовой, ее живой, неповторимый голос.

Я впервые увидела ее сидящей на стуле, под падающим сверху тусклым светом одинокой лампочки, зябко кутающуюся в старую, негреющую шубку. В первые минуты я напряженно сердцем вбирала все приметы ее облика: ее осанку, сдержанные движения рук, тихие интонации голоса. <…>

Она вся еще была в муках блокады, с теми, кто остался погибать. И казалось, что она еще хранит в себе стужу ленинградских дней и ночей и что она не оттает никогда. Всю жизнь ее стихи были любимы, и вот теперь она передо мной, живая, спасенная, в холодной каморке, в далекой тыловой стороне. <…>

Лишь потом я оглядела конуру, где ей первое время
суждено было жить. В ней помещалась железная кровать, покрытая грубым
солдатским одеялом, единственный стул, на котором она сидела. <…> Я
вспомнила, что это “касса”, загнанная на задворки черного хода большого старого
дома, где до войны помещалось управление по делам искусств. Здесь, в прежних
отделах и приемных, поселили эвакуированных писателей, и Анне Андреевне
досталась “касса”. В этом была ирония, совершенно единая с гофманианой ее жизни
и судьбы, что именно ей, безденежной, суждено было жить в помещении, где до
войны шелестели купюры и выдавались деньги авторам куда менее знаменитым. Но,
Боже, как все эти реалии были ничтожны и случайны перед чудом ее спасенной
жизни!»