Однажды, в дни вечной весны
Рэй Дуглас Брэдбери
«В те дни, много-много лет назад, я думал, что мои мама и папа хотят меня отравить. И даже теперь, двадцать лет спустя, я не уверен в обратном. Кто его знает…»
Рэй Брэдбери
Однажды, в дни вечной весны
В те дни, много-много лет назад, я думал, что мои мама и папа хотят меня отравить. И даже теперь, двадцать лет спустя, я не уверен в обратном. Кто его знает.
Все это припомнилось мне по той простой причине, что я рылся в сундуке, стоящем на чердаке. Сегодня утром я отомкнул медные застежки, поднял крышку, и старинный запах нафталина окутал теннисные ракетки без струн, поношенные кеды, сломанные игрушки, ржавые роликовые коньки. Когда я глазами повзрослевшего человека увидел все эти игровые принадлежности, мне почудилось, будто всего какой-нибудь час назад я ворвался в дом с тенистых улиц, весь взмыленный, с криком «Тай-тай, налетай!», не успевшим замереть на моих устах.
В те времена я был странноватым и смешным парнишкой, у которого в голове постоянно бродили необычные идеи; мысли об отравлении и страх были всего лишь частью моего тогдашнего бытия. Мне было только двенадцать, когда я начал делать записи в пятицентовом линованном блокнотике. И даже сейчас, этими вечными весенними рассветами, когда я пишу эти строки, я ощущаю в своих пальцах тот огрызок карандаша.
На мгновение я перестал писать, в задумчивости мусоля карандаш. Я сидел на рассвете бесконечного ясного дня в своей комнате наверху, босоногий, с коротко остриженными «ежиком» волосами, в задумчивости разглядывая обои в розочках.
«До этой недели я не знал, что болен, – написал я. – Я болен уже давно. С тех пор, как мне исполнилось десять. Сейчас мне двенадцать».
Я морщился, нещадно кусая губы и близоруко всматриваясь в блокнот. «Мама и папа сделали меня больным. Учителя в школе тоже приложили руку к этой… – Я помедлил. Затем написал: – …моей болезни! Единственные, кого я не боюсь, это другие дети. Изабель Скелтон, Уиллард Бауэрс и Кларисса Меллин; они еще не совсем больны. Но вот я по-настоящему безнадежен…»
Я отложил карандаш. Подошел к зеркалу в ванной, чтобы посмотреть на себя. Мать крикнула мне снизу, чтобы я шел завтракать. Я прижался к зеркалу, часто-часто дыша, так что на стекле осталось большое туманное пятно. Я увидел, как мое лицо… изменяется.
Его форма. Даже глаза. Поры на носу. Мои уши. Лоб. Волосы. Все, что так долго было мной, начало превращаться во что-то другое. («Дуглас, иди завтракать, в школу опоздаешь!») Пока я наспех принимал душ, я видел под собой свое уплывающее тело. Я был внутри него. Никуда не денешься. В то время как оно выделывало что хотело, а его перемещали и перемешивали!
Тогда я принялся напевать и громко насвистывать, чтобы не думать об этом, пока отец, барабаня в дверь, не приказал мне замолкнуть и идти есть.
Я сел завтракать. На столе были желтая коробка с хлопьями, прохладно-белое молоко в кувшине, сверкающие ложки и ножи, яичница с беконом на деревянном блюде; папа читал газету, мама крутилась на кухне. Я вдохнул запахи. И почувствовал, как у меня жалобно заныло в желудке.
– Что случилось, сынок? – мельком взглянул на меня папа. – Ты не голоден?
– Нет, сэр.
– По утрам парень должен быть голодным, – сказал отец.
– А ну-ка давай ешь, – сказала мне мать. – Давай-давай, поживее.
Я посмотрел на яичницу. Яд. Взглянул на масло. Яд. И молоко в кувшине – такое белое, жирное и ядовитое, а хлопья в зеленой миске с розовыми цветочками – такие поджаристые, хрустящие и аппетитные.
Яд, все это яд! Мысли бегали в моей голове, как муравьи на пикнике. Я закусил губу.
– Ммм? – произнес папа, удивленно глядя на меня. – Что ты сказал?
– Ничего, – ответил я. – Только то, что я не голоден.
Я не мог сказать им, что болен и что это еда делает меня больным. Как я мог сказать, что именно печенья, кексы, каши, супы и овощи сделали со мной это? Не мог, и мне оставалось сидеть, глотая пустую слюну, слушая, как мое сердце начинает колотиться.