«О, жизнь, о, бабочка, влетевшая в окно…»

О, жизнь, о, бабочка, влетевшая в окно

И севшая на стол, о, долгий вдох и выдох

Узорных створок. Чашка, хлеб, вино.

И – паника, и – пестрое пятно,

По стенам шарящее выход.

«Стихи растут не из крапивы…»

Стихи растут не из крапивы

И не из пыльной лебеды —

На кончике беды, рапиры —

На задыхающемся «ты»,

То исчезающем, то снова

Мерцающем на глубине

Сырой мелодии, основы

Грубей холстины и страшней

Ночного окрика. И ветку

В окне, войну, и гул комет

Услышит не свидетель века —

Свидетель музыки, поэт.

Стихи растут на месте боли

И тьмы, окутавшей чело.

На месте крови. В чистом поле.

Как Божий мир – из ничего.

«Умираешь, значит? Закрываешь лавочку?..»

Умираешь, значит? Закрываешь лавочку?

Сворачиваешь проект,

На который пошло немеряно водки, чернил            и обесцененных слез,

И отборных острот, и продукции сивого мерина. —

Неужели последний аккорд пропет:

Высокий, он не тает в воздухе, словно радуга. Ты  всерьез?

Да, конечно, не поле боя, не дорога и не отель, —

Правда, чужбина за бессмысленной рябью миль —

Но зато в кругу семьи, в своей постели, как ты        хотел.

Мир оседает медленно, как после взрыва – пыль.

В воздухе проплывает кресло, обнажая                  потертый бок,

Проплывают два стула из кухни, на которых          сидели мы, —

Жареная картошка, твоя любимая, водка, томатный сок,

Суп из фасоли. Чтобы остались разделены

Красное с белым, водку ты наливал, подставляя нож,

К стенке стакана – помнишь тот хитрый трюк?

Хороша была «кровавая Мэри». Что ж,

И диван проплывает, расшатанный в хлам, и даже утюг,

Гладивший блузку перед твоим приходом, и тот паром,

Первый раз увозивший нас за границу – почитай, на тот свет,

И капитан, поди, до сих пор не знает, что он Харон,

Медленно проплывая в воздухе, руку подняв – привет!

Рядом с ним проплывает причал и чугунные фонари

У Петропавловки, с позолоченною стрелой,

Полосатая будка – только будочника внутри

Расстреляли, когда еще не было нас с тобой.

Проплывает кладбище Новодевичьего монастыря

С могилой Тютчева, куда ты меня водил

Тайными тропами, и, вообще говоря,

Это место, в виду снесенного купола и заросших могил,

Выглядело живей, чем сегодня – с золотом и толпой

К поясу Богородицы, к Бог знает каким мощам.

Помнишь, в цеху грохочущем – в бывшей церковке мы с тобой

Полустертых ангелов встретили? Отощал

Каждый – кто крыльев лишился, кто головы своей,

И все равно светились, в грязи и скрежете: вопреки.

Я вот думаю – срам, поругание – страшно сказать – честней

Фарисейской покраски-побелки…

Проплывают ржавые катерки

По Неве, над которой мы до сих пор сидим

С бутылкой красного, свесив ноги, на крепостной стене —

На краю тюрьмы, естественно, и цветные дворцы, как дым,

Клубятся на том берегу.

А нынче, как на войне,

Кругом постреливают, но бежать в кусты —

Нет такого рефлекса, а главное – не страшней

Тобой оставляемой пустоты:

Ни брони от нее, ни бомбоубежища, ни траншей.

Мирная жизнь прекращается мигом: вот только что пили чай,

«Рио-рита» кружилась, и вдруг – Левитан, метроном,

Серые реки бушлатов, скулы, штыки, прощай,

На углу заколоченный «Гастроном».

Что ты наделал? Мир без тебя, как брошенная на стул

Одежда, не может ни двигаться, ни дышать.

Подожди, подожди, подожди, пожалуйста, – видишь, там, на мосту,

За тобой, спотыкаясь и падая, плача, бежит душа.

«Да, сколько их было, родных пепелищ и гробов…»

Да, сколько их было, родных пепелищ и гробов

Повапленных, родин

Морозных – встревоженных глаз и насупленных лбов:

Теперь ты свободен.

Тебя не поймают ни сны, ни расстрельные рвы,

И в липкую полночь

Тебя обойдет стороной, заходя во дворы,

Чекистская сволочь.

Ты вовремя выскочил в щелку, откуда сквозняк

Все тянет и тянет.

Тебя не достанет крысиная наша возня,

Кровавая баня,

Тебя не догонит обломков безудержный дождь

Безумной отчизны.

Ты знал это, правда? И не унимается дрожь —

Как будто на тризне

Твоей мы с