От автора

Последним большим (толстым) романом, который я читал завороженно, с потребностью остановиться и перечитать отдельные страницы, с таким количеством карандашных пометок на полях, что экземпляр книги стал еще и чем-то вроде личного дневника, был «Александрийский квартет» Лоренса Даррелла, и читал я его в 1997 году. Я бы очень хотел пережить подобное, но – нет. Не получается. Я читаю много, ну хотя бы по службе лит-обозревателя, и были романы, способные удерживать внимание от начала до конца, но, все-таки, основную часть «больших книг» заставляла дочитывать до конца только профессиональная дисциплина. Гораздо интереснее для меня как читателя современная повесть и рассказ. Но, похоже, что самой живой в литературе, самой необходимой для меня сегодня стала проза эссеистская. Когда я читаю эссеистику, скажем, Сергея Жадана или Анджея Стасюка, у меня – чувство внутреннего высвобождения, и, соответственно, – зуд графоманский в руках. Нет, я не собираюсь – действительно, не собираюсь – конкурировать здесь с Паскалем Киньяром или Тарасом Прохасько. Они сами по себе – я сам по себе. На самом деле, эти вот тексты я писал для себя, и издаю их сейчас не для «литературы», а для друзей и для «своих». Не более того.

1

В марте пятнадцатого

(из «кофейной тетради»)

Высокая ножка фужера, утончающаяся книзу и расплывающаяся по столу затвердевшей каплей. Стеклянный стебелек держит полусферу с темно-красным вином.

Из колонок над баром меланхолические переливы фортепьянных клавиш из-под пальцев давно умерших джазменов.

В окне бледно-голубая эмаль неба с тонкой вязью черных трещинок – голых еще веток над Петровским бульваром.

Кофейня «Sehr sch?n» («Зер шён»), то бишь «Очень хорошо» или «Очень красиво», по-нашему – «Полный кайф».

Музыка из колонок и клавиши ноутбука под пальцами продолжают тепло перебродившего в винограде солнца, которое когда-то грело склон горы с виноградником над Эгейским морем.

Все это – местный наркоз для записывания того, что нагулял по пути от Пушкинской площади. Для записей про город.

Про город как тело. В данном случае, еще и мое собственное. В город этот я врастал больше сорока лет. Его память становилась постепенно моей памятью. Город и я уже давно были мы.

Ну и куда подевалось это наше «мы»?

Нет, из колонок в «Зер шён» пока еще не гремит ансамбль Александрова, а стены кофейни не оформлены георгиевскими ленточками.

А, кстати, – что знают мои нынешние сограждане про георгиевскую ленточку? Про то, чем была она до них? Про тогдашние понятия достоинства и воинской доблести, про офицерский суд чести в старой России, этот город построившей.

Сосед по дому когда-то хвастался: «Крутым я был всегда. Уложить мог любого. Нет, правда. Знаешь, как? Я говорил, пойдем. Пойдем, выйдем! Или ссышь? И мы выходили. И я первым делом сбрасывал пиджак. И он вслед за мной тоже начинал пуговички расстегивать, и в тот момент, когда руки его еще в рукавах, я его и мочил! Два удара и – готов! А чего ты кривишься, чего кривишься, – извини, но у реальной жизни свои законы».

Ну а вот теперь за такое – георгиевская ленточка; слава Героя – за то, что в мое время даже по пацанским понятиям было «западло».

А ведь тебе, дураку, сосед объяснял это тридцать лет назад. Но ты так и прожил жизнь с зажмуренными глазами. И вот теперь, на старости лет вынужден заново определяться, кто ты здесь, и кто вокруг тебя. Кто ты этому городу, и кто он тебе.

Сейчас в кофейне нас, клиентов, пятеро. Два столика у окон. За одним – я со своей тетрадью, за вторым – парочка. Парочка эта прямо передо мной, – приходится голову к окну поворачивать, но остается периферийное зрение: придвинув кресла, упершись коленями друг в друга, они неподвижны – руки парня медленно движутся по рукам девушки, от плеч ее до локтей, ниже, снова – вверх; девушка замерла, откинувшись в кресле, склонив голову набок и не отводя взгляда от глаз парня; как будто прислушиваясь к касаниям его рук (да не «как будто», а вся превратившись в тело, проживающее сейчас его касания), а он – подавшись всем телом к ней и остановившись на полдороге.

Остальное пространство кофейни оформлено как