Бабочка на рубашке

Наталья Викторовна Бакирова

Студенты на уборке урожая: любовь и картошка. Содержит нецензурную брань.

БАБОЧКА НА РУБАШКЕ

…

Вечер холодный, сырой и тёмный.

Честно говоря, не хочется никуда идти в такой вечер. Даже в гости. Даже если там ждут с чаем и маковыми бубликами. А уж в неизвестную даль, да чтоб сидеть под открытым небом – идти не хочется и подавно. Но мы идём. Проваливаясь в какие-то незаметные ямки, вполголоса ругаясь, мы долго шатаемся по берегу речки в поисках подходящего для костра места. Такого места нет. Везде ложбины, бугры, осока – ни единой ровной полянки. Мы измучены, злы и вовсе не уверены, что нам так уж необходимо, как сказал Андрей, наш бригадир, «спокойно познакомиться». Но с упорством маньяков мы ходим и ходим, и ищем.

– Нет, искать бесполезно! – наконец говорит Андрей. – Будем на другой берег перебираться… Я знаю, где брод есть.

Ещё б ему не знать. Такому везде брод. В своих сапогах он и море запросто перейдет, наверное.

– Та-ак… девчонки у нас, смотрю, в кроссовках… Ничего – перенесём! – Андрей, словно какой-нибудь древний грек, поднимает на одно своё плечо Нинку, на другое – Илонку. Тщедушный Кудимов отважно хватает Наташку Палтусову, сажает на закорки. Ольга – она в сапогах – бредёт вслед за ними. Ко мне нерешительно приближается Синюшка. Настоящего его имени я не запомнила, но в спектакле университетского драмкружка «Синюшкин колодец» он играл ту бажовскую бабку – с глазами, я его сразу узнала… Видно, опыта переноски будущих психологов через речку у Синюшки немного. Он так и эдак примеряется, заходя то с одного, то с другого моего бока, и, наконец, поднимает на вытянутые руки. Так женихи обычно выносят из ЗАГСа невест.

Почти дойдя до противоположного берега, Синюшка спотыкается и роняет меня в воду.

Андрей скребёт в затылке. Стаскивает с себя куртку, свитер, велит мне снять всё мокрое и разводит костер. Предусмотрительный, он принёс с собой в рюкзаке сухие дрова – а то где бы их взять, в промозглом-то лесу? Куртка Андрея мне ровно до щиколоток. И как его мама родила, такого большого…

Сидеть у огня – то, что время от времени необходимо каждому человеку.

Кудимов даже начинает читать стихи, утвердившись на фоне моей болтающейся над костром одежонки. Я и не знала, а он поэт, оказывается.

– Читать у огня стихи – роскошь, – говорит Кудимов, – а если стихи свои, то это роскошь вдвойне…

Он читает мне, Илонке с Нинкой, Наташке Палтусовой и Ольге – своим однокурсницам, он читает совсем незнакомым пацанам с матмеха, волею случая объединённым с нами в одну бригаду по уборке картофеля, и так странно, что не боится нисколько и не стесняется – я бы постеснялась! – и от огня веет теплом в лицо, а дом далеко, и Кудимова этого я уже люблю как родного.

…

Утро началось с мерзкого кукареканья.

– Подъём! Подъём! – без интонации выкликал Вовочка, наш главный командир. Расхаживал между кроватями с большим будильником и кричал:

– Подъём! Подъём! – а будильник кукарекал. Это надо было придумать такой бесчеловечный будильник вообще… Всё китайцы. Мизантропы эти китайцы, честное слово.

– Через полчаса идём в борозду! – кричал Вовочка.

– Ты уйди, – сказали ему, – мы встанем тогда…

– Щас! Чтобы вас потом заново будить? Подъём, подъём! Другая половина вон на завтрак давно ушла!

На «другой половине» жили пацаны. Просто большая комната, такая же, как у нас.

– Но мы, – это я говорю, – не можем при тебе одеваться!

– Это почему? – удивляется Вовочка. – Что у тебя такого, чего я ещё не видел? Даю три секунды – чтоб встали все! Ра-аз… два-а…

На соседней кровати поднимает голову Лидка с журфака. Садится, отбрасывает одеяло – она спала в одних трусиках – и говорит лениво, глядя прямо на Вовочку:

– Левая грудь чешется… Значит, милого увидеть!

И смотрит, смотрит на него, и почёсывается.

И почёсывается, медленно так, – и смотрит. Но разве Вовочку этим проймёшь?

– Ты! – говорит он ей. – Дежурить сегодня остаёшься!

И хлопает дверью, козёл.

Дежурить – то есть мыть полы во всей общаге и помогат