Стоять на краю страшнее…
Дина Ильинична Рубина
Беседы о любви и смерти #3
Интервью из авторского сборника Дины Рубиной «На Верхней Масловке» (изд-во «Эксмо», 2007 г.).
Дина Рубина
Стоять на краю страшнее…
Дина, кто-то из знаменитостей сказал однажды, что смерть – огромное событие в жизни писателя. Думаю, и в судьбе любого человека она – огромное событие, но жизнь писателя отличается от жизненного пути других людей тем, что после него остаются книги, и вот их-то дальнейшая жизнь во многом зависит от судьбы и таланта их творца. Поэтому и отношение к смерти у писателя иное. Как вы считаете, смерть – это дар или наказание?
Если б мы могли узнать при жизни: смерть – дар или наказание, – это в корне изменило бы все наше существование. Вы мне задали один из основополагающих вопросов философии, над которым мучались тысячелетьями великие умы, и думаете, я сейчас отвечу, дам рецепт, заверю в чем-то непреложном? И, кроме того, смерть ведь разная бывает: величественная, ничтожная, своевременная или наоборот… Все зависит от обстоятельств конкретной человеческой судьбы. Смерть (небытие) всегда так по-разному трактовалась людьми и религиями! И как дар – мученику, и как кара – преступнику… Что касается того, что смерть писателя – огромное событие в его биографии… Да, – скажу я осторожно… При условии, что свора исследователей и литературоведов, да и просто любопытных не вооружится лопатами, кирками и ломами в воодушевлении полномасштабных раскопок. Кажется, у Лоренса Даррелла где-то написано: «Смерть художника – не повод для раскопок. Должно только улыбнуться и отдать поклон».
А какие, помимо страха, чувства она вызывала в вас?
Сейчас – смирение. В конце концов, что есть человек, говорили еврейские мудрецы, как не звено в цепи между Адамом и Мессией? А знаменитый раби Нахман из Брацлава говорил: «Смертник сидит в повозке, влекомой двумя лошадьми, которым известен путь к виселице. Эти лошади зовутся День и Ночь, – и как скачут они, как несутся!»
В детстве же, особенно, когда я еще не догадывалась, что умирают все, и я, в том числе, умру, – смерть была для меня громадной величиной: страха, тайны, бездны… Я в детстве жила в огромном дворе с кучей ребятни. И вот в одной семье умер ребенок, младенец. Семья пригласила священника совершить обряд отпевания, почему-то в квартире. Двери, естественно, были открыты, и вереница соседей потянулась в эту квартиру. Не говоря уже о нас, малышне. Мне было лет девять. Я тоже побежала – было страшно любопытно. Во-первых, потрясающе интересна эта неполадка в механизме природы: ведь умирают только старики, как же это произошло, что вдруг не с того конца отрезало? Во-вторых, опять же, поп. В длинной черной рясе.
Квартира была забита людьми, они толкались в коридоре и комнате, приходили, уходили, глазели на маленький гробик… Поп зычно нараспев читал не по-русски, а на таком как бы передразнивающем русский языке… Ну, и для поминок, вероятно, родственники наварили кастрюлю киселя. Она стояла в кухне на плите – огромная розовая эмалированная кастрюля. Поп то и дело прерывал свое пение, склонялся к плачущей бабке покойного ребенка и просил: «Еще кисельку, а?»… Она вытирала слезы, бежала в кухню, черпаком деловито наливала киселя в стакан и несла в комнату, где минут через пять сцена повторялась.
Странно не то, что меня, девятилетнюю, эта ситуация поразила каким-то непотребным смешением слез с кисельком, – странно, что и сегодня это воспоминание заставляет меня думать о природе человеческого восприятия смерти.
Но с годами она как-то уменьшается, съеживается; не то, что над плечом маячит, но присутствует в сознании всегда, на всякий случай. Вот так, на всякий случай зачем-то носишь с собой какие-то вещи, документы – вдруг пригодятся…
Корректирует ли она ваши поступки и решения, и в глобальном и в бытовом смысле?
В бытовом смысле любой вменяемый человек на Западе после сорока лет уже решает все эти проблемы с адвокатом. У него уже на всякий случай записано – что должно произойти с семьей и имуществом после того, как – извините за подробности – гроб с его телом опустят в могилу. Оставим пока глобальный с