В молчании над морем
Александра Евгеньевна Шалашова
«В молчании над морем» – своего рода параллельное жизнеописание. Девочка, выросшая в двухтысячных. Мальчик, выросших в восьмидесятых. Кем были они, и в какой точке времени сошлись, переплелись их судьбы?.. Они ехали вдвоём. Сквозь развалины страны. Через восьмидесятые и девяностые. Они работали в столовой при гостинице, они ходили в школу и дрались с одноклассниками за гаражами. Это их Москва, их детские годы, хотя и прошли они в разное время. Ему – тридцать шесть. Ей – шестнадцать. Они ехали над морем в молчании.
Мам.
Мам.
Кто-нибудь.
Телефон звонит второй раз длинно, протяжно.
Первый не слышала. Чашку мыла.
Вечером чай пили со сливочными вафлями.
Рекламируют что-нибудь или номером ошиблись. Я слышала – раньше так часто бывало, когда родители молодыми были. Спрашивали кого-нибудь, а такого нет. Трубку бросали, и гудки короткие. Никто не объяснял, не извинялся.
Мама рассказывала.
Их квартиру к телефону подключили, когда ей двадцать пять исполнилось.
Двадцать пять. Подумать только. Телефон звонит.
– Мам! – кричу, – мам, может кто-нибудь взять трубку?
По радио звучит застольная песня из «Травиаты», и хочется кружиться по кухне – сегодня проснулась с рассветом от лёгкого и радостного; не от того ли, что впервые за март солнце подсветило задёрнутые занавески ласковым, тёплым?
Папа, привыкший рано вставать и по выходным, заглянул в комнату – Ань, не спишь?
Не сплю.
Вставай тогда – солнце над домами,
Умылась, косичку заплела. Папа сказал, утром мыслям легче – голова свежая, ранняя.
Всегда вставала, слушала папу.
Он добрый, добрый: пошёл в девять к открытию магазина за сливочным маслом. Забыла вчера, забегалась – молоко купила, апельсиновую цедру, даже кондитерскую посыпку. Масло забыла.
– Мам!
Мама заглядывает ко мне – телефон в коридоре, но уже ничего.
– А самой не взять? У нас телевизор, не слышно.
– Я готовлю! – поднимаю руки, испачканные мукой. – Хочешь, чтобы прихожую мыть пришлось?
– Ты, что ли, мыть будешь?
– А кто?
– Так не звонят уже, – мама заходит на кухню, улыбается. У меня перепутано всё, перемешано, вверх дном – миски, вилки, кастрюли, старый ручной миксер. Духовка греется, но окно открыто – тоже впервые, до того боялась сквозняка, пряталась. – Да это реклама какая-нибудь. Про медицину. Однажды по глупости им номер оставила – теперь звонят что ни день. Ругайся, не ругайся – без толку.
– Мам, а сколько в духовке держать? Час?
– А ты поставь вначале на полчаса, а потом спичкой проткни. Если сухая – готов.
Мама начинает убирать посуду со стола – ставит в раковину, включает воду.
– Ты раньше помнила.
– Что?
– Про пироги, про всё. Раньше любила готовить, вечно возилась. Манники пекла, шарлотки. Теперь редко-редко подходишь, да забываешь всё больше.
– Только про время спросила, – закрываю духовку. За прозрачной створкой пирог сырой, непропечённый. Мне кажется, что получится несладкий, клейкий. Правильно ли я отмерила сахар? Полстакана написано, но…
Телефон звонит. Мама выключает воду, вытирает наскоро руки полотенцем.
– Надоели. Сейчас скажу, чтобы не звонили больше. Взяли моду. Пройдите обследование позвоночника. Я и без них знаю, что надо пройти. Покоя не дают в выходные.
Мама выходит в прихожую, прикрывает дверь.
Пирог стоит тихо, незаметно. Я сажусь на корточки перед плитой и смотрю на него.
Скоро ли.
Скоро.
Слышу, как по радио тихо и грустно поёт Виолетта.
Помню, как сидели и слушали на двух рядах балкона. Мальчишки вертелись, передразнивали певцов, тихонечко. Но я слышала. Потом смеялись, когда шли к метро. Причмокивали. Видели, как Альфред Виолетте руки целовал, просил, чтобы не умирала. И хотя потом Виолетта встала и стала кланяться зрителям, мне всё равно казалось, что она умерла навсегда, а веселая и яркая женщина – уже не Виолетта. Шла и думала, а мальчишки плевали на тротуар.
Заглянула в духовку – появилась золотистая корочка. Запахло тёплым, печёным.
Заверну в полотенце, в два полотенца, потом поставлю в сумку и буду идти быстро-быстро – чтобы тепло не растерять. Я поставлю на стол и попрошу у его мамы чашки и б