'Тобол. Много званых': пеплум Алексея Иванова

Петровские времена. Освоение Сибири. Страницы истории, которые "читают" редко и спешно, а ведь там есть чему подивиться! Не случайно Алексей Иванов, создав панорамный, многолюдный, шумный роман, не смог даже после написания 700 страниц уместиться под одну обложку. "Много званых" — том первый объемного пеплума. Что такое пеплум? Все просто: жанр, в котором основной сюжет берется из истории (иногда из античной) и разворачивается широко; в пеплуме всегда много персонажей и много букв. Иванов писатель отличный (его предыдущий роман "Ненастье" признан "Книгой года"), так что пеплум у него вышел первый сорт!

"Званых" действительно много. А ведь после изучения истории в школе возникает стойкое ощущение, что российская жизнь была сосредоточена в двух столицах, прочее же пространство империи представляло собой пустоту со спорадическими деревеньками; кажется, не отправься Ермак покорять Сибирь, и рассказать о тех краях было бы нечего. Поэтому ивановский "Тобол" ошеломляет, так много в нем героев и событий. Тут Петр I с верным и хитрым подручным Меньшиковым, сибирский губернатор Гагарин и китайский дипломат Тулишэнь, солдаты, казаки, конвоиры и военнопленные, раскольники и бандиты, шаманы и святые, бухарские купцы и работорговцы, сибирские народы и сборщики подати. И эта полноводная человеческая река течет в Сибирь, в столицу Сибири — город Тобольск. И, опять же, не случайно в череде героев взор автора останавливается на изографе и архитектоне Семене Ремезове, которому поручают "проиллюстрировать" историю русской Сибири — Ремезов благоговеет перед масштабом этой задачи. 

Отзывы? Перед нами добротный исторический роман-эпопея, без попаданцев, богатырей и слишком дерзких сюжетных спекуляций. Иванов уже давно признанный мастер слова и факта. Он легко берет высоту, заданную исторической прозой Акунина, не уступая последнему в занимательности. Однако Иванов — писатель, а не ученый-историк, и потому играет не только фактами и суждениями, но метафорами. За каждой историей он ищет человека и не пожалел ярких красок для создания многоцветного полотна.

Много званых, но мало избранных.

Цитата: 

"Турсун сразу нырнул в сундук, где лежали стопы разной бумаги, и выложил на прилавок несколько листов. Ремезов вытер руки о грудь и принялся придирчиво разглядывать листы, поднося их к лучине на просвет. 
– Смотри, Марея, – строго сказал Ремезов, – на хорошей бумаге есть водяные знаки. Мне нужны вот эти – с волком, с кораблём и где башка дурака в колпаке. Другая бумага – только высморкаться в неё.
На боку у Ремезова висела большая прямоугольная сумка из кожи.
– Дочку решил к ремеслу приставить? – спросил Турсун.
– Не бабское дело книги писать, – отрезал Ремезов. – Учу бумагу выбирать, чтоб вместо меня к тебе, торгашу, бегала.
– Возьми нашу бумагу, бухарскую.
– Дрянь ваша бумага, – уверенно заявил Ремезов. – Рыхлая и толстая. Краску пятном впитывает, а наклеишь на доску – желтеет, собака.
– Скоро Ходжа Касым китайскую привезёт, рисовую.
– Рисовая от нашей краски буровится, или пузырём её выгибает.
– Воском натирай. Или мои краски бери.
– А что у тебя? – с сомнением заинтересовался Ремезов. – Давеча ты мне продал – дак лучше ослиным навозом рисовать.
– Камча твой язык, Семён-ата! – обиделся Турсун. – Дочь у тебя – роза Шираза, а ты ругаешься в её чистые уши, как погонщик!
Маша польщённо заулыбалась бухарцу. Турсун нырнул в другой сундук и начал выставлять на прилавок маленькие глиняные горшочки с красками.
– Мне ведь губернатор конклюзии написать заказал, – с нарочитой небрежностью сообщил Ремезов. – Слышал небось?
– Весь Тобольск о том шумит, – угодливо пропыхтел Турсун из сундука.
Ремезов выпятил грудь и важно расправил бороду.
– Вот кармин, – начал объяснять Турсун и поцокал языком от восторга, – вот сурьма, вот илийская земля, она как персик, а вот тёртый малахит.
– Вохру я на Сузгуне беру и в деревянном масле творю, – Ремезов внимательно разбирал горшочки с красками, – и ярь-медянка своя.<...>
– А для Мариам не возьмёшь гюлистанские румяна? – Турсун посмотрел на Машу и весь сморщился в улыбке. – Щёчки будут как яблочки!
– Рано ей ещё, – сердито заявил Ремезов. – Намажется – я её проучу, как Ванька Постников свою Аньку проучил.
– А что Иван-бай сделал? – купился любопытный Турсун.
– Умыл Аньку. Взял её за ноги и крашеной мордой по всему Прямскому взвозу проволочил от Софийского собора до щепного ряда.
– Ай-яй-яй! – поразился Турсун. – Нехорошо!
– Не было такого, дядя Турсун, – сказала Маша. – Батюшка сочинил.
– Сердитый ты, как верблюд, Семён-эфенди! – опять обиделся Турсун. – Такую красавицу красотой попрекаешь! Звезда Чимгана! Какой калым за неё попросишь? Я младшему сыну ищу жену.
– Тебе мой калым не по кошелю, – надменно сказал Ремезов.
– Откуда тебе знать? – заревновал Турсун. – Назови цену!
Маша смущённо отступила за плечо Ремезова.
– Отдам Машку за зверя такого – крокодил называется. Добудешь?
Ремезов говорил совершенно серьёзно. Крокодилов рисовали на лубках, купцы привозили такие лубки из Москвы в Тобольск на ярмарки. Семён Ульянович сам покупал Петьке лубок про войну Бабы Яги с крокодилами.
– Добуду! – самоуверенно заявил Турсун. – А что это за скот? На буйвола похож? На овцу? На кого?
– На Ходжу Касыма вашего.
– Опять шутишь, Семён-ата? Говори правду! Что делает крокодил?
– Крокодил – лучшее тягло хрестьянину, – сообщил Семён Ульянович. – Хошь – паши на нём, хошь – скачи верхом, хошь – на охоту с ним ходи, и удой по три ведра.
Маша, отвернувшись, смеялась, а Турсун искренне заинтересовался ещё неведомым ему ценным животным. Он решительно выложил на прилавок перед Ремезовым обрывок бумаги и поставил чернильницу с пером.
– Нарисуй мне крокодила! – потребовал он. – Ты же изограф! Нарисуй, а я найду в Бухаре, там всё есть, ежели не в куполах, так на улицах!
Оставив Турсуна в лавке рассматривать крокодила, Ремезов и Маша шли по торговым рядам Троицкой площади. Вообще-то Семён Ульянович направлялся к обер-коменданту Бибикову, но по пути хотел посмотреть в глаза приказчику Куфоне, который с весны задолжал четвертак.
Глухие облака над Тобольском сцепило судорогой холода, и то и дело сеялся мелкий колкий снег, словно ледяной песок. Гряда Алафейских гор, что возвышалась над площадью, казалась сверху донизу плотно выбеленной извёсткой; длинная линия строений Софийского двора слилась с крутыми откосами в общий объём; все тени исчезли, будто замазанные мелом, – и складки склона, и углы башен, и грани шатров. Однако на площади многолюдное торжище истолкло свежий снег в чёрную жидкую грязь.
Ремезов пробирался сквозь толпу, придерживая сумку, и здоровался направо и налево, а Маша с любопытством глазела по сторонам. Прилавки, палатки, лотки, телеги с мешками, пар от дыхания, связки калачей, поленья мороженой рыбы, горшки, бочки, покрасневшие руки торговцев, зазывающие улыбки продавцов, тулупы, возбуждённые голоса, собаки, сдвинутые на затылок шапки, быстрые косые взгляды проходящих мимо парней…
Семён Ульянович и Ефимья Митрофановна запрещали Маше ходить на Троицкую площадь в базарные дни, но Маша, конечно, украдкой бегала сюда – ведь нестерпимо любопытно. В одиночку, конечно, Маша и сама боялась, поэтому брала кого-нибудь из девушек со своей улицы или младшего брата Петьку. Паршивец Петька быстро смекнул свою выгоду и потребовал обмен: он молчит, что Машка шастает на базар, а Машка молчит, что Петька под мостом через речку Курдюмку с мальчишками играет в карты. Но карты – большой грех. Бабка Мурзиха рассказывала, что карты придумал сатана и подсунул апостолам; они заигрались и проворонили, что солдаты схватили Христа. Маша не хотела, чтобы за карты брата в аду кипятили в котлах, и перестала брать Петьку на базар, а заодно пообещала нажаловаться батюшке. Батюшка Петьке руки оторвёт. За это Петька засунул Маше в карман мышь.
Ремезов протолкался к загону, где продавали людей. Невольники жили в большом щелястом сарае, над неряшливой кровлей которого торчали две деревянные печные трубы; сейчас из них курился дымок. Двор перед сараем был застелен грязными досками и огорожен жердями. Возле ограды, гомоня и пересмеиваясь, околачивались зеваки и покупатели: приказчики, служилые, казаки-годовальщики, бухарец в татарском чекмене, монастырский эконом в рясе, захлёстанной понизу грязью, какие-то шныри разбойного вида. В загоне у стены сарая понуро стояли в ряд шесть баб. Приказчик Куфоня ходил мимо них гоголем – в расстёгнутом полушубке и без шапки. У Куфони была смазливая и порочная рожа, какая бывает у шулеров или воров, которые сначала втираются в доверие.
– Разбирай, мужики! – весело покрикивал Куфоня. – Вчера обоз пришёл из Вятки! Неделю поторгую, и дальше уйдут!
В руке у Куфони был толстый прут, обложенный паклей и обмотанный кожей. Этим прутом можно было крепко ударить по шее или по спине, но костей он не сломал бы. Куфоня указал прутом на одну из баб.
– Настасья Петрова, вдова! Блудила с хозяйским сыном. Добрая баба!
– Марея, не смотри! – сердито приказал Семён Ульянович.
– Серёга, вот для тебя пригнали! – заулыбался Куфоня, узнав в толпе знакомца. – Авдотья Степанова. Вологодская корова, хоть дои. Подожгла барский овин. Спина драная, но тоже баба добрая.
Бабы-невольницы смотрели под ноги, не отзываясь на слова Куфони.
Какой-то казак навалился грудью на жердину забора.
– Вон ту покажи! – крикнул он Куфоне.
– Матрёна безотцовская, с Мезени, – Куфоня подтолкнул вперёд бабу, которая приглянулась казаку. – Кружевница. Украла подсвешник в церкви. Хворая. Не купишь – помрёт.
– Сколько просят?
– Рубль. Через неделю будет полтинник, но ты её уже не вылечишь.
Для Маши в бесстыжей торговле бабами было что-то очень жуткое, будто казнь.
<...> Маша хотела послушаться отца и отвернуться от загона, однако её внимание против воли привлекла девчонка-остячка, что стояла позади русских баб. Девчонка выглядела страшно. Она опиралась на палку и была одета в рваньё, сквозь которое светило грязное тело. Чёрные ноги её были в берестяных чунях, обмороженные руки распухли, лицо покрывали синяки и ссадины, нечёсаные волосы, перепутанные с сеном, дыбились копной, а узкие глаза горели, как у сумасшедшей. Это была Айкони.
За полгода в Берёзове она сполна изведала, что такое неволя. Айкони работала до изнеможения – на рыбном дворе скребком потрошила улов. Её избивали для покорности и насиловали, но она всё равно сопротивлялась, и потом в наказание её драли плетью у столба или держали в колодках. Она почти отвыкла от человеческой речи и перестала думать, зато научилась по-звериному быстро выгадывать, где будет безопасно. Она забыла, как можно плакать и жаловаться, и могла убить, если бы ей дали нож, но никто не давал ей ножа, а красть остяки не умели.
– Эй, обдувала, – позвал Ремезов Куфоню, – когда мне деньги вернёшь?
– Прости, Ульяныч! – Куфоня, увидев Ремезова, в искренней досаде прижал кулаки к груди. – Забыл!.. Ей-бо, завтра занесу!
Ремезов тоже заметил девчонку-остячку.
– А вон та у тебя чего такая истерзанная? – недовольно спросил он.
– Это не казённая, – пояснил Куфоня. – Её Толбузин продаёт. Взял вместо ясака. Потрепали её промышленные.
– Пойдём, Машка, – Ремезов отвернулся.
– А как её зовут? – вдруг крикнула Маша Куфоне.
– Аконька.
– Марея! – зло зарычал Ремезов.
Остячка, похоже, была ровесницей Маше, но разница между ними полоснула Семёна Ульяновича по сердцу. Маша была чистая, ухоженная, в платочке с петухами, в шубейке, в подшитых валенках, а эта – зверушка…
– Почём она? – опять крикнула Маша.
– Пятиалтынный.
Ремезов больно схватил Машу за руку и решительно потащил от загона. Он яростно сопел и дёргал Машу, Маша спотыкалась.
– До Рождества дома сидеть будешь! – пообещал Семён Ульянович..."